Кроме деда, тети Веры, кошек и меня, в доме жили мои родители. Папа был профессором и заведующим кафедрой органической химии Тимирязевской сельскохозяйственной Академии (ТСХА), тогда называвшейся СХИТ (Сельскохозяйственный институт имени Тимирязева). Об этом учреждении надо сказать подробнее, прежде чем начать рассказывать о родителях.

При Петре Первом была основана сельскохозяйственная академия. До революции она называлась Петровской академией, и считалась, по праву, ведущим сельскохозяйственным учреждением России, как и задумывалось при её основании. А располагалась она в местности, известной как Петровско-Разумовское. Когда-то это было имение более чем влиятельного фаворита Екатерины Второй графа Разумовского. В имении был огромный парк, может, лучше было бы сказать, что имение было парком. На одном конце парка, примыкавшем к окраинным московским улицам, находился дворец графа, где позже, уже после революции, размещалась дирекция академии. Дворец не только был копией Малого Трианона в Версале, но и построен был под руководством того же архитектора, что строил Трианон, Леметра, специально приглашенного из Франции. И парк копировал Версальский парк, хотя был много меньше. Но там стояли такие же роскошные липы. А на другом конце парка, в километре от дворца, был пруд, по преданию вырытый крепостными графа. Считалось, что первоначальный замысел был придать пруду форму буквы «Е», инициалу Екатерины, но даже и в те времена дали себя знать разгильдяйство и бесхозяйственность. Верхняя перекладина была вырыта слишком широкой, средняя оказалась слишком длинной, и конец ее загнулся, по каковой причине студенты академии, а вслед за ними и прочие назвали этот залив слепой кишкой, а нижней перекладины не оказалось вовсе. Там, где этой перекладине полагалось начинаться, из пруда вытекала речка Жабинка, плотина на которой и создала пруд. Почему-то в моих тогдашних кругах принято было говорить, что далее в Жабинку впадает речка Лихоборка, затем в Жабинку впадают поочерёдно Яуза, Москва-река, Волга и Каспийское море. В позднейшие времена улица, проходившая по плотине, тоже стала официально именоваться плотиной и стала знаменитой, все знали продовольственный магазин на Плотине и шпану с Плотины.

На пруду были острова, очень красивые, и лодочная станция. А на том берегу пруда, где был парк – на другом берегу раньше ничего не было, а затем расположились пригородные рабочие районы – был так называемый Грот, искусственный холм, в котором были вырыты неизвестного назначения помещения, вход в которые помещался между коротких каменных колонн. До революции, но уже много времени спустя после постройки грота, его помещениям было найдено назначение, сделавшее это место знаменитым и в истории, и в русской литературе. Там группа тогдашних террористов, которыми руководил небезызвестный Нечаев, казнила – повесила – студента Иванова, обвинённого в предательстве. Случай этот описан, с соответствующим изменением имен, в романе Достоевского «Бесы». Там казнь происходит скорее всего потому, что надо «скрепить кровью» общество заговорщиков, а не потому, что казнимый в самом деле их предал. Кажется, так действительно и было. А то с чего он Достоевскому, ныне провозглашённому реалистом (а он им и был, но не таким, какими были другие, ходившие в реалистах, когда Достоевского числили в реакционерах-мистиках) было бы такое придумывать. Словом, романтики вокруг хватало.

После революции, когда нельзя было сохранить в названии академии имя царя, она была переименована в честь Климента Аркадьевича Тимирязева, профессора академии и выдающегося ученого в области фотосинтеза у растений. Среди профессуры было много известных имен: академик Прянишников, агрохимик, которого в хрущевские времена изображали борцом за правильную, с применением удобрений, систему земледелия и против академика Вильямса (тот факт, что не только оба академика, но и их сыновья, мой отец и Николай Дмитриевич Прянишников, тоже профессор химии, были теснейшими друзьями, во внимание не принимался, так как им полагалось быть врагами), химик академик Демьянов, учитель отца, зоолог и член-корреспондент Академии наук СССР Кулагин, профессора Талиев, Харченко и Худяков (последний был блестящий лектор и ещё славился тем, что перед лекцией публично выпивал стакан водки), ученики деда профессора Бушинский и Чижевский, и многие другие. Мне вдруг пришло в голову, что ведь Бушинский и Чижевский были серьёзными учёными, а как же так? они ученики деда, значит, травопольщики, враги народа? А, всё ясно: агенты иностранных разведок. Ещё необходимо упомянуть профессора Петра Михайловича Жуковского, позже каявшегося на сессии ВАСХНИЛ. Это был во всех отношениях блестящий человек, хотя был маленького роста. А его сын Алёша, впоследствии лётчик, Герой Советского Союза, был рослым красавцем, совершенно неотразимым для красавиц. С ним мог конкурировать только один парень. Очень похоже, что имя этого парня знает сейчас весь мир, и рассказывая об академии, нельзя его не упомянуть.

Звали его Шурка – Александр – Калашников. Весь мир знает советский автомат АК-47, всё сходится. А ещё больше всё сходится потому, что в 14 лет Шурка твердо знал, что ему надо стать артиллерийским офицером. Тогда и слово «офицер» было под запретом, но он говорил именно так. Красавцем он не был, об отношении к нему красавиц не знаю ничего. Но помню очень хорошо, как при обсуждении разных важных вопросов возникал неизбежный вопрос «а ты за кого?», и как многие, не выработавшие себе твёрдой политической платформы, отвечали: «я за того, где Шурка». Шурку и ещё такого Павлика Чушкина, ныне доктора наук и выдающегося эксперта в каких-то математических дисциплинах, всё время ставили нам в пример, оба учились только на «отлично». Отличников не очень любили, их часто отождествляли с подлизами. Но ни к Шурке ни к Павлику это не имело отношения. Павлик иной раз расписывал, как его вызвали к доске, а он ни в зуб, постоял и сел на место. «А чего поставили?» – спрашивали его. «Да «отлично»,» – отвечал он виновато. А Шурку про отметки вообще не спрашивали. Когда началась война, Шурка (он был года на четыре старше меня) пошёл на фронт. Можно забыть первую любовь и радость научного открытия, но какой я забил гол с Шуркиной подачи, забыть нельзя. После всех связанных с войной событий я Шурку не видел.