По приезде в США я получил место «visiting professor» в Бетани-Колледж в штате Вест Вирджиния – к слову сказать, это место я вспоминаю сейчас с умилением, там было очень хорошо и очень не по-советски. В библиотеке колледжа я просмотрел много книг «Who is who», и на фамилию Вильямс, и на Хойт, и на Херберт, и ещё на много разных имен. Но в розыске родственников я не преуспел. Мне советовали обратиться к мормонам, не знаю, как сказать точнее. В эту пору, после книги Хэйли «Roots» многие увлекались поисками своих «корней». Мне сказали, что самые полные сведения в компьютерах мормонской церкви в штате Юта. Я туда написал и в ответ получил длинный список «genealogists», которые могли бы мне помочь. Но прикинув, во что может обойтись помощь, мы до поры до времени оставили наши попытки.

Ещё я помню тетю Веру потому, что ей подарили, не знаю кто, книгу, которая впоследствии стала одной из моих любимых. Это была большая, очень большая и толстая, переплетённая в красную обложку антология русской поэзии Ежова и Шамурина. Там я впервые прочёл много стихотворений, которые помню и люблю до сих пор. Одним из наиболее понравившихся было стихотворение Ирины Одоевцевой «Роберт Пентегью»: это история могильщика Тома, однажды встретившего на кладбище девять котов. Коты попросили могильщика передать Роберту Пентегью, что Молли Грей умерла, и исчезли. Могильщик не знал, кто такой Роберт Пентегью, но когда он сказал об этой просьбе своей жене, их кот внезапно выпрыгнул из угла: «как? Молли Грей умерла? Прощайте. Пусть Бог вам счастье пошлёт»; и прыгнул в окошко черный кот». Утром могильщик встретил похоронную процессию; это были похороны никому в тех краях неведомой Молли Грей, и было ясно, что хоронившие её девять юношей были теми, встреченными им котами. Стихотворение кончается так:

«ведь я тоже Роберт Пентегью; прожила я так много кошачьих дней; когда же умрет моя Молли Грей?». Я пробовал узнать, есть ли в английской литературе баллада о Роберте Пентегью; похоже, что нет, хотя на таковую ссылается поэтесса. На красной обложке антологии была вытиснено золотом «Вере Вильямс от Роберта Пентегью». Много позже, когда я уже лучше знал стихи Одоевцевой, я услышал от одного своего приятеля, писавшего, но никогда не пытавшегося публиковать превосходные стихи, одно стихотворение, посвящённое Гумилеву и такое, что просто необходимо, чтобы его знала живущая сейчас в Париже Одоевцева. Увы, я не помню это стихотворение целиком.

И ещё от тети Веры остались и как бы перешли ко мне гадальные карты. Я не то чтобы пристрастился к гаданиям, но, начиная с тех пор, изучил разные способы предсказывания судьбы. Случалось, что мои предсказания сбывались так точно и в то же время так необычно, что я и в самом деле стал считать себя большим знатоком в этом деле. Когда решались сделать что-либо, иногда какой-нибудь отчаянный поступок, вроде побега из лагеря, с моим гадательским мнением считались. Мне повезло, я никого не подвёл.

Доскажу историю про нашу квартиру. После смерти деда, в 1939 году, специальным указом в его память, вкупе с персональной пенсией семье (не могу понять, что это значит: в это время отец был жив и зарабатывал более, чем достаточно) и распоряжением установить памятник (памятник установили, и он стоит по сию пору), квартира была предоставлена в вечное пользование семье академика Вильямса и всем от него пошедшим. Но времена менялись, и Никита Сергеевич Хрущёв, после поездки в Америку, решил перевести Тимирязевскую Академию в сельскохозяйственные районы, а освободившиеся помещения использовать для нужд какой-то военной академии, каковую предполагалось разместить на месте Тимирязевской. И однажды к нам домой явилась делегация в составе не кого-нибудь, а генерал-майора и достаточно представительных при нём шестёрок. В высшей степени вежливо маме объяснили в чём дело, сказали, что вот академия переводится в земледельческие районы, нам придётся из нашей квартиры уехать, нам будет предоставлена равноценная площадь в центре Москвы – лучший из мыслимых вариантов – и как-то невзначай поинтересовались, а как вот у нас оказалась такая дивная квартира. Мама, вздыхая, поднялась, и достала из шкатулки копию документа об увековечивании памяти академика Вильямса. А на копии, именно на копии, красовалась собственноручная подпись «И.Сталин». Делегация переглянулась и растаяла в воздухе. Больше их никто не видел. Хорошее было время, демократизация. Сталина поносили по-разному, но понимающие люди всё понимали.