ДЕЙСТВИЕ 2

Поздний вечер, поздняя осень.  Большая комната на пятом этаже в квартире в центре Москвы, в большом, постройки 1910-го года доме. Этот дом в припадке планировочной горячки предназначили, неведомо зачем, на снос 19 лет назад, в 1965-м году. Но дом уцелел. Каждый раз, когда учреждение, ведавшее сносом, вдруг намеревалось что-то сносить, его – всё учреждение целиком – сажали в тюрьму за хищения и приписки. А без хищений и приписок какой может быть снос.

Поздний вечер, поздняя осень. За окнами ветер воет, как троцкист на показательном процессе. Дождь льёт как из ведра. Комната обставлена скромно, но всё же как-то: стулья, шкаф, женский торс из папье-маше, два подобия дивана и нечто, используемое как стол. Из приоткрытых в две свежине комнаты дверей в среднюю комнату проникает свет и доносятся мужские голоса, то приглушённые, то патетически вещающие. В средней комнате никого, и похоже, сейчас здесь никто постоянно не обитает.

ГОЛОС ИЗ ЛЕВОЙ СМЕЖНОЙ КОМНАТЫ: В Вологде мы в бараках жили. Там сразу после революции уборные в ленинские уголки переделали (вряд ли воздвигнутые до революции вологодские строения были бараками в после-коллективизационном смысле этого слова, но голосу не до исторической точности). Ты вот сидишь, колоду мечешь, крыса тебе как врежет хвостом по яйцам... А ребята были законные. Витёк-людоед, Мишаня, он с женщиной-жид жил, ещё Лёва. Ему математичка в четверть тройку поставила, он её зарезал. Гордый был. А Крюков, гад, Вовка...

ГОЛОС ИЗ ПРАВОЙ КОМНАТЫ: А ты не поднимай заднюю ногу на самое святое! Почему гегельянец как мавр из оперы Моцарта и способен только на злодеяния? Ты вообще агент Пикассы! Ляпнешь и нарисуешь чорт его знает что! И так всегда: на основе никакой информации самые крайние обобщения!

В ответ слышится рёв. Входная дверь распахивается и в комнату впрыгивает Зверев. Включив свет и положив на стол нечто, принесённое с собой, он выбегает и через полминуты возвращается. Посвященные поняли он, что он выбегал оставить ключ от комнаты в тайнике для посвященных.

ЗВЕРЕВ (озираясь): Э… Выходит, я первый? Ну, раз так... (меланхолически кощунствует): Если не я, то кто? Если не сейчас, то когда? (быстро вынимает из принесённой ноши бутылку, открывает, отпивает из горла, ставит на стол и прислушивается к голосам из соседних комнат): Кабан, Жека, этот... профессор, этот…

Замирает, слушая доносящийся извне квартиры, но изнутри дома тяжкий гром. Гром производится массой катящихся по широкой главной лестнице тел; гром проносится вниз и откуда-то с третьего этажа, из центра грома, доносится вопль: «блёй назвал!» Зверев переводит дыхание.

ГОЛОС ИЗ ЛЕВОЙ КОМНАТЫ: Ещё Шверник Никола. Тому главное хотелось волка водкой напоить. Ему говорят – ты что, человек еле выдерживает...  А он говорит – ни фига, советский волк справится...

КРИК ИЗ ПРАВОЙ КОМНАТЫ: Раз так – будь проклят, неохвостист!

КРИК ИЗ ЛЕВОЙ КОМНАТЫ: Чего Шверник? На тебя катили, что ты с опером хавал!

Двое мужчин, по-видимому один этот и другой этот, выходят из боковых комнат и переходят в противоположные. И то, пить с неохвостистом или хавать с опером – это события, развитие которых может привести к появлению газетной статьи, упоминающей всю строгость закона. В двери поворачивается ключ. Входят Хозяин и Л.П. Сразу после этого за дверью слышен голос «именем учения Лысенко!» Теперь дверь открывают изнутри и впускают В.Н. Все пришедшие разгружают содержимое принесённых с собою портфелей на как бы стол, а затем глядят друг на друга. Первым о возможностях членораздельной речи вспоминает В.Н.

В.Н.: Господа! То были золотые дни!

 

Общий вздох. То были золотые дни.

Золотые дни начались вскоре после того, как выяснилось, что некогда в доме, предназначенном на снос, находилась мастерская художника-халтурщика, кто, будучи обвинён в абстракционизме, сионизме и прямом пособничестве врагу на идеологическом фронте (гомосексуализм), уехал сперва неведомо куда, а потом так даже в Израиль; и что, уезжая, он оставил В.Н. ключ от мастерской на предмет устроения ряда амурных дел. Было установлено, что дом не только не сносят, но продолжают отапливать системой центрального отопления по халатности некоторых административных лиц. Лица понесли наказание, отапливание продолжалось. В.Н., после получения ключа окончательно запутавший амурные дела, был призван к ответу. В итоге мастерски проведенного допроса, хотя и без использования классического рецепта «бить, бить и бить», В.Н. признался во всём, и новые хозяева, впервые после 1917-го года, пришли в мастерскую.

То были золотые дни. Выяснили, что дом населён только шпаной, выясняющей свои дурные, но однообразные отношения на лестницах, а в квартиры не заходящей, поскольку всё, что стоило украсть, уже украдено. Стало возможным такое, что ранее казалось доступным разве графу Монте-Кристо. Возможными стали интимные свидания, предоставление места иногородним для реализации интимных свиданий, печатание самиздата, что часто переходило в интимное свидание, и многое еще, что даже интимным свиданием не назовёшь. Дух товарищества соблюдался свято. Но на дворе стоял не календарный, а самый натуральный компьютерный век. Пришлось обгонять Америку и разрабатывать систему разделения времени пользования хатой. Для аварийных ситуаций, когда мастерская была занята одним лицом и настоятельно требовалась другому правомочному лицу, установили пароль: слова «именем...», где вместо троеточия надлежало подставить значение вербальной переменной. На глазах рос, мужал и набирал силу зелёный, как крокодил, росток капитализма. Словом, как однажды выразился человек с Западной Украины, спрошенный Зверевым в ту пору, когда Зверева ещё пускали в социологические командировки, как они там жили до слияния с семьёй братских республик, «це був рай». Но были и неполадки.

 

Вновь с лестницы доносится тяжкий гром. Теперь гром непонятным образом катится вверх, и вопль «блёй назвал!» слышен отчётливее.

Итак, были и неполадки. Однажды некий кавказский человек, неосмотрительно пущенный в хату, решил, что отныне он будет обитать здесь одни и всегда. Гигантская физическая сила захватчика предопределяла применение им всего набора империалистических трюков, и только их, для удержания захваченной территории. На увещания, призывы вспомнить о совести и загробной жизни и угрозы захватчик идя вообще не отвечал или рявкал из-за двери «уйди, тль!» «Тль» – это мужской род от слова «тля», выражающий крайнюю степень презрения. Пришлось прибегнуть к изощрённой технологии. 

Сообразив, что оккупант не может не выходить из комнат за водкой, дождались, когда он именно за тем самым и вышел, а затем дитя гор, знавшее, как бороться с советской властью на местах, но беспомощное в столичных джунглях, не сумело противостоять переодетому в милицейскую форму Рюрику. Рюрик сыграл роль блестяще: забрал; проверил документы; повёл в отделение, изрекая нечто о плачевной участи тех, которые падла понял живут без прописки; взял взятку и ключи, посоветовав по прибытии домой явиться к полковнику КГБ Блюменталишвили и получить дальнейшее инструкции. Хотя номер телефона полковника был написан на бумажке, и, по странному совпадению, был тем же, что московский номер Зверева, им, по-видимому, не воспользовались.

Другой раз квартиру отдали под выставку абстракционистов. Хотя к тому времени Хрущёв, не одобрявший этого, им самим открытого направления в живописи, уже сыграл в ящик, едва не стряслась беда. Пришлось противостоять не Рюрику, а самой настоящей милиции. Казалось, надеяться не на что; но Л.П. обнаружил в рядах героев, посланных на уничтожение вражеского логова, племянника своей третьей жены, и всё образовалось.

Теперь в комнате продолжается беседа, прерванная год или полгода тому назад.

 

Л.П.: (кивая направо и налево): Там?

ЗВЕРЕВ (хищно глядя на то, что стоит на как бы столе): Полно.

Голоса из двух комнат звучат одновременно.

ГОЛОС СПРАВА (торопливо, сливая в единое слово всю боль и печаль): Врёшь! Это происки! а – большевиков! бэ – жидов! вэ – тебя лично! гэ – всех вас вместе взятых пока не туда куда надо! И так всегда! На основе никакой информации крайние обобщения! Всегда...

ГОЛОС СЛЕВА (лениво и веско): А чего с них взять? Чучмеки, ни культуры, ни морали. Ну, отодрали мы его бабу, хату сожгли, дальше поехали. Я этой напоследок как стебанул по хавальнику, поняла, говорю, теперь, кто с нас морально выше?

ГОЛОС СПРАВА: Прекрасно! А почему же тогда по вашей, скажем так, гипотезе, вода, или чего там ещё, выливаясь из бутылки, или ещё откуда, не должна булькать?

ЕШЁ ГОЛОС СПРАВА (с вызовом): А чего ей булькать?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС СПРАВА (ещё более запальчиво): А чего ей и не булькать?

(слышно бульканье)

ХОЗЯИН: А, у этих (кивает направо) ихний семинар...

В.Н.: Ну, господа, сколько зим, сколько лет! (с упоением вслушивается в голос слева, вещающий нечто о псах, каковых надлежит давить как сук; но продолжение ещё интересней и приковывает всеобщее внимание).

ГОЛОС СЛЕВА: А там уже власть захватили санитары вытрезвителя. К пяти вечера уже напьются, выезжают и прямо с улиц всех подряд за появление в нетрезвом виде. И так до пока своей же лошади 15 суток не дали...

За дверью слышен визг «держи, дурак, подсвинка!». Все на всех этажах знают, что квартира 22 якобы пустующего дома используется как свиноферма, и что основная проблема свиноводства в условиях города – это обуздание набирающего силу подсвинка. На визг никто никак не реагирует: слишком много вокруг отличных от подсвинка воплощений мирового зла.

В.П.: Господа, я бы сейчас... (оглядывается и вдруг повторяет сказанное ранее): Господа! То были золотые дни!

То были золотые дни. Ещё не эмигрировал Колян; ещё Валера, ныне ушедший в лучший мир, мог бы в связи с мастерской припомнить многое, что, как считают многие, и в лучшем мире стоит припоминать. Так всегда: на основе никакой информации самые крайние обобщения. Ещё свежи воспоминания, как именно во время веселья в мастерской художник-нонконформист Гера Цукершванц с воплем «получай, жидовская харя!» вцепился в харю поэта Ивана Корявого. Затем Гера выбежал и в знак протеста против всего существующего перешел под ближайшим светофором улицу на четвереньках. Именно тут однажды одно солнце русской поэзии закатилось под стол. А потом...

КРИК СПРАВА: Вздор! Как ходит западный кот! Сам по свое! А наш русский кот? Всё по цепи кругом? Ну хорошо, хорошо... (бульканье). А ты вот говоришь, что кот бессмысленное животное? Ты вот знаешь, когда надо на стол прыгать?

ГОЛОС СПРАВА: И чего же хорошего? Куда ни прыгай, а всё потом Иванов обвиняется в ивановщине, Сидоров в сидоровщине, то есть в преступлениях, предусмотренных статьями УК номер сам знаешь какой! (бульканье).

А потом, по беспечности, потому же, отчего погибли Римская, а впоследствии и Российская империи, что ранее называлось изнеженностью нравов, а сейчас переименовано в потерю бдительности, и еще чорт знает почему, как-то вышло так, что перестал иметь место партийный, единственно правильный подход. Дамы повыходили замуж, а потом во множестве развелись, потому что мужья у них оказались какие-то не такие, хотя пили как лошади. И ячейка основоположников стала таять: один опять-таки женился, другой предал идеалы и уехал в мир, где человек человеку волк, а не информатор, третий, мир его праху, умер, а ещё один купил себе мотоцикл, произведённый Ковровским автомотовелотанкозаводом. Такое даром не проходит. И сейчас остаётся только вспоминать о золотых днях. Ингредиент, превращающий обычные дни в золотые, уже льётся рекой. Вспоминают многое: и как известному художнику, приглашённому в квартиру, предложили нарисовать мордатую харю страшнее Энгельса, и как однажды все переругались, обсуждая, для чего, для балета или детской игры, лучше подходит название «мусорная свалка истории», и как в квартиру стали вхожи новые, иногда весьма достойные люди. Почти за своих стали держать профессора, Кабана и Жеку.

Профессор к в самом деле был профессор, в своё время отсидевший то ли десять, то ли двадцать лет за то ли шпионаж, то ли растление внука Павлика Морозова. Начало общего уважения к нему и к его недовыясненному компаньону «этому» положил Рюрик репликой «пьют как звери». Все знали, что такое Рюрик зря не скажет.

Фамилию Кабана кроме 30–50 участковых в 15–20 городах не знает никто. Кабан стал вхож в компанию на амплуа анфан-террибль и бэт-нуар. Виной всему был ныне умотавший в Америку Колян. В тот день – день назывался «библиотечный», якобы для занятий в библиотеке – он не дождался Зверева в стандартном месте у стандартной пивной к стандартному сроку (Зверева заперли дома, чтобы он написал заметку в газету, за которую обещали заплатить 5р. 26 коп.). С горя Колян и в самом деле поперся в библиотеку и в каталоге сразу же наткнулся на карточку «Пугачёв Е.И., Избр. соч. в 3 томах, Госполитиздат, Оренбург, 1966». Неврастеник Колян впал в истерику и кинулся в пивную без Зверева. Он ещё не понимал, как ему повезло; он мог обнаружить и карточку «Разин С.Т., “Стансы персидской княжне”, изд-во “И за борт”, Жигули, 1972», и «Будённый С.М., “Индивидуальность и стадо”, серия “В помощь изучающим философию”, изд. “Рубай”, М.,1973», и даже «Берия Г.П., “Не ври, собака!”, Полн. собр. соч., т.7 (для служ. пользования)»; лишь потом выяснилось, что это проделки банды злоумышленников, орудовавших под именем «полиграфист-ленинец». 

В пивной Колян услышал рассуждения Кабана на тему опубликованного в тот день сообщения о расстреле группы экономических преступников. Суждения были сжаты и ясны: а чего на них смотреть, на преступников, и как-то неописуемо ловко отсюда вытекало, что если нечего смотреть, надо расстрелять, третьего не дано. Старый лагерник Колян оценил эту ультимативность видения мира. Первые попытки завести беседу Кабан парировал репликой «всех умней, да?», но приглашение выпить охотно принял. Через час в пивной сами собою возникли и Зверев и Вадим Никандрович, и Кабановы истории, все о делах житейских, хлынули на благодарных слушателей. 

Первая же из них, о весах для малолетних проституток при Лодейнопольском райкоме партии, где после взвешивания строго карали тех, кто весил менее пяти килограммов, стала компанейской классикой. Прочие истории тоже не теряли интереса даже при повторении. Достоверности, присущей работам Маркмана, Марченко, Солженицына и Шаламова, рассказам Кабана часто не хватает, дурного же вкуса, наличествующего во многих иных на ту же тему сообщениях, хоть отбавляй. Ещё Кабан детально разобрался в тонкостях национального вопроса и пришел к трагическому выводу: русские – это только он и Хозяин (однажды отлупивший Кабана из-за какой-то пьяной мелочи); человек пять из круга знакомых являются татарами, нацменами (есть такая нация), чучхеками и черножопыми (и такие нации есть); остальные все евреи.

Это Кабан умеет блестяще доказывать. Если его спросить, скажем, еврей ли Андропов, он презрительно смотрит на задавшего нелепый вопрос, чаще всего этого достаточно, а если нет, отвечает исчерпывающим контрвопросом: а кто же он, по-твоему? Промахов у этой системы не бывает.

Но и для Кабана знакомство с компанией не прошло бесплодно. Люди сообщили, что видели Кабана в пивной с группой бандитов, и что он читал им вслух стихи, чего ранее за ним не водилось: «И денег было у нас навалом, и всех мы гадов несли по кочкам, любая баба давала даром, и мир был полон цветов и кошек».

А Жеку в любой его ипостаси любой сумасшедший писатель-фантаст немедленно квалифицирует как пришельца. Вот цитаты из Жеки, все тривиальности, но ранее не выраженные явно: «фашисты не сдаются», «когда труд принудительный, жизнь плоха», «свобода осознанная необходимость, особенно в лагере», «как часто нас губит идиотская привычка говорить правду»; «его взяли прямо с танцев» – это история графа Монте-Кристо; «сколько ягуара ни корми, он всё в сельву смотрит» – это южнобразильская поговорка; «лесорубная  бригада, где бригадирами отец и сын Дюма, заготовила в Булонском лесу 4000 фестметров деловой древесины сверх плана» – это называлось репортажем из 1984-го года. 

Однажды на склад продмага, где Жека работал грузчиком, явился член-корреспондент АН СССР узнать, что Жека думает по поводу работ некоего французского философа, писавшего об отце Флоренском. Выяснилось, что Жекины суждения на этот счёт весомы в среде членов-корреспондентов. А когда на тот же склад заявился Хозяин, занять у приятеля пятерку, там, естественно, имел место выпивон в рабочее время. Жека сидел на пустом ящике и вещал: «Весной дело было, река дыру намыла, конь под лёд утоп, я до деревни десять вёрст босой бежал, такого гнедого у меня больше не было». Слушатели были заворожены романтикой рассказа, и никто не задавал нелепых вопросов, куда это Жека скакал, почему он скакал по льду и босой, и какой еще масти были у него сравнимые с тем гнедым кони. В.Н., которого из-за маленького роста даже следователь КГБ не мог он вообразить скачущим на коне хотя бы и по заданию иностранных разведок, часто рассказывал, применительно к себе самому, историю о гнедом в очереди в кассу магазина. И знающая все уловки врага суровая очередь замирала, оборачиваясь к рассказчику, и этим умело пользовался Зверев, чтобы быстрее выбить чеки.

Есть два проверенные факта Жекиной биографии: что он ушёл из университета, не желая изучать марксистскую философию как обязательный предмет, и что когда-то, будучи фотографом журнала «Огонёк», он опубликовал там фотографию с подписью «Ур-каханы улуса Кыз-Ухуч», изображавшую нечто среднее между обрезанием и ритуальный убийством. Подпись, без единого слова по-русски, но понятная всем, возмутила начальство, и Жеку сочли за благо уволить с работы. С тех пор он только иногда избегает кары за тунеядство законными способами. 

КРИК СПРАВА: А с таким обращайтесь в общество «Дознание»!

Из правой комнаты в среднюю выскакивает маленький профессор. Он рвётся в левую комнату, зная, что если там чего есть, ему Жека с Кабаном не откажут, а то пить с неохвостистом последнее дело, к тому же предусмотренное статьями УК сами знаете какими. 

Увидев Зверева и других, профессор останавливается, как сражённый меткой пулей пограничника.

ПРОФЕССОР: Боже мой! Валентин? Вадим? Анатолий? (встревоженно) Что случилось? Высшая мера? Кому?

ЗВЕРЕВ: Пока нет. А случилось, что...

РЫЧАНИЕ ИЗ ЛЕВОЙ КОМНАТЫ: Ты на его не моги тянуть! Он меня всей культуре выучил! Онанизьме! Садизьме!

С рыком в среднюю комнату выкатываются сцепившиеся Кабан и Жека. Увидев Зверева и сообщников, не обращая внимания на передвигающихся из комнаты в комнату разных этих, они прекращают драку.

КАБАН и ЖЕКА (синхронно): Ну, вы даете! Кого? Сколько?

ХОЗЯИН: Да постой. Пока никого. Сейчас объясню...

Снова с лестницы слышен гром катящейся массы. На сей раз масса катится и вниз, и вверх. Из-за двери слышен женский крик «именем погибшей от руки расиста Дездемоны!» Дверь быстро открывают. Лена, Галя, Наталья и Сашок вбегают в комнату, Ульяна входит за ними. Дверь закрывают. Почти все в сборе, даже есть которые которых не звали. Пауза. Все смотрят на всех. Флюиды симпатий пронизывают сердца и раздаётся общий крик.

ОБЩИЙ КРИК: Всех большевиков!

Гром с лестницы опять напоминает о жизни масс снаружи. Массы уселись против двери и слушают репортаж о футбольном матче. На какое-то время и те, кто в комнате, присоединяются к слушанию.

ТРАНЗИСТОР ИЗ-ЗА ДВЕРИ: ... по краю! Пас Диавольчуку! Диавольчук бьет головой по воротам! Мимо!

Рёв из-за двери.

В.Н. (ставит из себя образованного): Боже мой, как это головой по воротам? Я вот, например, головой ем...

Рёв из-за двери. Галя, Лена, Ульяна и Наталья суетятся около стола, организовывая посильное при имеющихся запасах посуды. Остальные внемлют транзистору.

ТРАНЗИСТОР: …через себя! Откидывает мяч Страшнову, тот Бешеннову! И вот! И вот! И вот на глазах буквально оцепеневших зрителей Садистиани овладевает мячом в центре поля!

Тут уже не слышно рёва из-за двери: люди в нывшей мастерской, массы на лестнице, вся страна от края и до края замирает в ожидании известий о том, что будет Садистиани проделывать с беззащитным мячом по овладении им в центре поля. Но жизнь и в такое вносит свои коррективы. Из-за двери слышен тихий гнусавый голосок.

ГНУСАВЫЙ ГОЛОСОК: А ты, бля, чего из себя ставишь? Умней всех, да? 

Звуки репортажа тонут в громе покатившейся вниз массы. Оставшийся на лестнице транзистор продолжает безумствовать.

ТРАНЗИСТОР: ...с ходу! Пожиралов выходит один на один, на его пути вырастает Иван Пудовых... Ну!

Хозяин открывает дверь и уносит транзистор в комнату. Все опять глядят на всех и даже испытывают желание выразить восторг каким-либо отличным от опустошения поллитры способом. Но порыв проходит. Первым молчание нарушает профессор.

ПРОФЕССОР: Господа! Так что же происходит?

ЗВЕРЕВ (как бы небрежно наливая свое стакан из самой близкой бутылки): Вот чего случилось. Все вы знаете, что тут нету двоих среди нас. Валера, царствие ему небесное. А Колян пять лет назад продался жидам и уехал в Америку. Там он работает профессором, тоже мне профессор, и торгует родиной налево и направо. Но он еще пытается делать вид, что он с помнит. И вот сейчас должен приехать человек с якобы от него подарками и фильмом, как он там живёт. Надеюсь, что человека правильно проинструктировали, как на этой хате избежать всевидящего и всеслышащих. Ну, так вот, через три минуты...

Стук в дверь и голос с сильным миссурийским акцентом «имэнэм КэйДжиБи!» 

Все, кто не у стола, вздрагивают.

ГАЛЯ (появляясь из временно оккупированных Кабаном и Жекой территорий): Вы! можно закусывать!

Все снова вздрагивают. Хозяин открывает дверь. Нормального вида человек под зонтиком – единственным принесённым по сию пору, хотя идёт страшный дождь – входит в комнату, одновременно принимая от какого-то верзилы на лестнице большой чемодан на колесиках. Верзила тут же исчезает, дверь закрывается.

ЧЕЛОВЕК с ЗОНТИКОМ (показывая пальцем на Сашка): Hi! You do speak English, I know. Take this trunk and share what’s in, there are instructions. And I have to do my piece. Я немножко говорить по-русски (сам открывает чемодан, достаёт оттуда какую-то раскладную фиговину и начинает её устанавливать).